То, что Ленинград – не безнадежно далекая и несбыточная мечта, явилось для Рудольфа чудесным открытием. Мальчик укрепился в своем желании попасть в этот город. Но чем больше возрастала его решимость, тем сильнее препятствовал ему Хамет. Вскоре он вообще запретил сыну танцевать. Давление отца вкупе с непрекращавшимися порками омрачили отроческие годы Рудольфа и выработали в нем стойкое сопротивление любым проявлениям авторитарности, любым поползновениям других людей подчинить себе его волю. А как только мальчик осознал, что никогда не станет тем, кем хотел бы его видеть Хамет, он оставил все попытки угодить отцу, даже в малом.
В школе Рудольф по-прежнему оставался белой вороной. С годами различия между ним и другими мальчишками проявлялись все заметнее. Ребята обзывали его «лягушонком» и «балериной», подтрунивая над особой манерой ходить – специально выворачивая ноги в бедрах наружу. Но и Рудольф с возрастом изменился. Он стал более высокомерным и научился отвечать на их насмешки не слезами, а холодным презрением. Впрочем, от свойственной ему импульсивности мальчик так и не избавился. Это видно из его школьных табелей: в одиннадцать лет он «грубил товарищам, легко выходил из себя». В четырнадцать заслужил характеристику «очень нервного и возбудимого» ученика. «Кричит и дерется с одноклассниками», – записал его учитель в седьмом классе.
Альберт, частый свидетель подобных стычек, всеми силами защищал друга. Но даже он признавал, что Рудик «не всегда бывал прав». Хотя бы в том, что «переоценивал свои физические способности и задирал своих однокашников. За что его и поколачивали».
Другой ребенок постарался бы завоевать расположение одноклассников, возможно, начал бы даже заискивать перед ними – лишь бы стать «своим» в их кругу. Но не таков был Рудольф. Его, похоже, вообще мало заботило, нравился он кому-то или нет. Рудольф «не проявлял особого интереса к другим людям, за исключением своих партнеров по танцам, – вспоминал Альберт. – Он был замкнут только на себе. Его единственным устремлением было учиться балету. И он довольствовался общением всего с несколькими людьми: Анной Удальцовой, Еленой Константиновной, Ириной Александровной и мной». Неразлучные друзья Рудька и Алька по-прежнему вместе ходили в школу, разучивали танцы и играли во дворе. С наступлением весны они сбегали с уроков и доезжали на трамвае до «Левой Белой» – остановки на берегу реки Белой, вода в которой была уже достаточно теплой для купания. Летом они купались, загорали и плавали на лодке по реке Дема возле Дома учителя, нередко задерживаясь там до вечера. Иногда друзья играли в футбол и волейбол с соседскими ребятами – Женей Квашонкиным, Стасиком Енютиным и Маратом Сайдашевым. «Мы всегда держались вместе, но мы вовсе не сторонились других мальчишек, – рассказывал Альберт. – Половина ребят с нашего двора посещали Дворец пионеров, и мы часто ходили туда всей гурьбой». А в тех редких случаях, когда родители давали им деньги, друзья отправлялись прямиком в кинотеатр имени Матросова. Там они смотрели и классические советские фильмы – такие как «Броненосец “Потемкин”» и «Иван Грозный» Сергея Эйзенштейна, – и многие западные киноленты, привезенные из Германии в качестве военных трофеев. В их числе были «Багдадский вор», «Леди Гамильтон», «Мост Ватерлоо» и (их любимые!) серии «Тарзана». Вопящий герой Джонни Вайсмюллера стал еще одним открытием для Рудольфа.
Несмотря на слабый интерес к школьной учебе, Рудольф преуспевал в географии. Он с увлечением разглядывал и изучал карты и получал высокие оценки на уроках за игру «в города». Ученики по очереди называли города, следуя простому правилу: название следующего города должно было начинаться на букву, которой заканчивалось название предыдущего. Неутомимый фантазер Рудольф, сидя на своем наблюдательном пункте над уфимской железнодорожной станцией, мысленно успел побывать во многих дальних краях. И играть «в города» ему было весело и легко.
В школе № 2 ученики изучали также английский язык. Только большинство ребят говорили на нем очень плохо – тридцатилетняя учительница не могла справиться с классом. Высокая, нервная Елена Трошина выросла в Шанхае, училась в Кембридже и по-английски говорила бегло. Но заинтересовать своим предметом учеников она была не в силах. Иногда ребята доводили ее до слез. Математика была единственным школьным предметом, в котором Рудольф проявлял прилежание. Возможно, потому, что преподавал ее строгий директор школы. «Мы всегда старались первыми ответить на его вопросы, ведь за это он ставил отметки», – рассказывал Альберт. По его словам, Рудольф, если бы захотел, мог легко обойти в учебе одноклассников. Знания учащихся оценивались по пятибалльной системе, и наивысшей оценкой считалась пятерка. В шестом классе одиннадцатилетний Рудольф учился в среднем «на троечки», хотя по литературе, географии и физике у него были пятерки. Но уже через два года его успеваемость заметно снизилась, а учитель сетовал: «Он же может получать оценки выше троек!»
Преподаватели прекрасно понимали причину плохой успеваемости Рудольфа. «У него не остается времени на выполнение домашних заданий из-за того, что он занимается танцами, – написала в своем отчете учительница восьмого класса, отметив при этом: – Он всегда выступает на школьных концертах».
По мнению педагогов, Рудольф с его любознательностью, умом и способностями должен был учиться очень хорошо, и нередко кто-нибудь из них заходил в дом к Нуреевым, чтобы пожаловаться родителям на недостаточное прилежание мальчика. Но учителя никогда не выступали против его увлечения балетом. Они не вмешались, даже когда Хамет прямо попросил их отговорить сына от занятий танцами. «Хамет дважды приходил ко мне в школу, – вспоминала Таисия Халтурина. – Просил поговорить с Рудольфом и использовать весь свой учительский авторитет. “Мальчик – будущий отец и глава семьи”, – в отчаянии твердил он мне». Халтурина пожалела Хамета и пообещала сделать все возможное, заранее понимая, что у нее ничего не получится: Рудик был одержим танцами. Каждый раз, когда ему нужно было уйти с уроков ради выступления, он всегда отпрашивался у нее заранее. И был так вежлив и внимателен, что Халтурина сразу проникалась симпатией и сочувствием к этому бедному татарскому мальчику, третируемому другими мальчишками. «Должна сказать, что я чувствую себя виноватой перед старшим Нуреевым, – признавалась она лет через сорок, – я ведь так ни разу и не поговорила о танцах с Рудиком. Я понимала бесполезность таких попыток».
На уроках Рудик изрисовывал тетрадки ножками балерин и настолько глубоко погружался мыслями в свой собственный мир, что частенько не слышал учителей. Хотя оценки по предмету были средними, рисовал мальчик талантливо. Его портрет Ломоносова[32], русского ученого-энциклопедиста и поэта XVIII века, даже поместили в специальном выпуске классной стенной газеты. Но при всем своем потенциальном даровании Рудик предпочитал не рисовать картины, а смотреть на них, и оттачивал свое восприятие прекрасного и произведений изобразительного искусства в музее Нестерова[33] на улице Гоголя. Именно там он научился различать с первого взгляда стили многих русских художников. По прошествии лет у Рудольфа появилась личная художественная галерея, которую он заполнил работами старых мастеров. Но тогда, в 1952 году, в кармане четырнадцатилетнего мальчишки водилась только мелочь. И его первую «коллекцию» живописи составляли почтовые открытки с репродукциями картин таких известных русских художников, как Илья Репин и Иван Шишкин, и портретами знаменитых балерин, которые он покупал в уфимских газетных киосках. (Больше всего Рудику нравилась открытка с прима-балериной Кировского театра Натальей Дудинской.)
Его стремление познавать мир не ослабевало, но воплощалось, увы, бессистемно. Главными помощниками Рудика в этом процессе были книги, картины и культурные мероприятия, проходившие в Уфе. Мальчик пересмотрел все спектакли Свердловского театра музыкальной комедии, а затем и Омского музыкального театра, гастролировавших в Уфе летом. (Иногда он пробирался на них через боковые двери или служебный вход – чтобы не платить за билет.)
И если в школе мало что возбуждало его интерес, то на уроки танца во Дворце пионеров Рудик бежал со всех ног. И упражнялся с фанатическим рвением, требуя от остальных ребят, чтобы они наблюдали за ним и подмечали все его ошибки. По воспоминаниям Ирины Климовой, Рудик, «даже если исполнял какой-то элемент идеально, все равно просил его поправлять». Стоя перед зеркалом, он изучал свое отражение с непонятной всем остальным ученикам придирчивостью. И отказывался переходить к следующему упражнению экзерсиса, не отработав полностью предыдущее. Но ребята не считали Рудольфа тщеславным; он находился в процессе познания своего тела и его возможностей, в поиске особых форм самовыражения. И пока еще не обладал той замечательной эмоциональностью и яркой, горделивой выразительностью исполнения, которые позднее принесли ему легендарную славу.
На самом деле, по меркам того времени, четырнадцатилетний Рудольф был не слишком привлекательным на вид. Одноклассникам он запомнился «невзрачным», худым пареньком, не отличавшимся ни ростом, ни атлетическим сложением. Если другие ребята носили короткие, аккуратные стрижки, то Рудик зачесывал свои волнистые волосы на косой пробор, причем сзади они были короче, а спереди свисали длинными, спутанными прядями на уши и лоб, оттеняя карие глаза. И когда он танцевал, волосы все время падали на лицо. Фотографии, сделанные во дворе, когда Рудику было тринадцать или четырнадцать лет, запечатлели мальчишескую фигуру с впалой грудью и длинными, тонкими руками, мягкие и красивые черты лица, полные губы. Выражение на лице и напряженное, и невинное. На одном снимке он улыбается прямо в объектив, держа руки перед собой. А на другом, положив руки на бедра и с вызовом вскинув голову, кривит губы в усмешке. Только майка свободно болтается на еще не оформившемся торсе, подрывая его самоуверенный вид. По словам Памиры Сулеймановой, Рудольф «никогда не заботился о своей внешности» и не обращал внимания на одежду, даже если от нее пахло потом. Его гардероб состоял из пары брюк, куртки и нескольких рубашек. «У нас тогда не было красивых вещей, – рассказывал Альберт, – и мы не стыдились заплаток на своих штанах и куртках. Главное было выглядеть опрятно».
Выступал Рудольф не только на сцене Дворца пионеров. Возможности показать себя представлялись ему и на школьных собраниях, и на концертах по случаю государственных праздников, и во время поездок с коллективом народного танца в соседние города. По традиции в концертах, посвященных национальным праздникам, принимали участие лучшие пионеры. И юных танцовщиков нередко приглашали выступить в различных рабочих клубах при городских заводах, фабриках, правительственных или профсоюзных учреждениях. Первое посещение Клуба военных офицеров оставило у Рудольфа неприятный осадок. Именно тогда у него начало формироваться циничное отношение к жизни. С социальными различиями мальчик столкнулся еще в детском саду, но в офицерском клубе ощущение несправедливости обострилось. «Нас всех поразила красивая полированная мебель, ломившиеся от еды столы в буфете, – вспоминал один из участников ансамбля. – Кто-то принял это как должное, но Рудику такие правила игры претили. Он не скрывал своего раздражения “царскими” палатами. Семьи у всех у нас были бедные, но почему-то он отреагировал гораздо острее прочих ребят…»
И все же радостные моменты – пусть редкие и мимолетные – остались в памяти Рудольфа. Его счастливые воспоминания связаны с «гастрольными» поездками по окрестностям Уфы их коллектива народного танца – этакого «импровизированного передвижного театра», как его называл Рудольф. Втиснув вещи и реквизит в два маленьких грузовика, юная труппа отправлялась в какую-нибудь деревню. По прибытии на место грузовики ставили рядом друг с другом, откидывали борта, настилали сверху дощатый помост, и он превращался в сцену. Занавесом служила красная хлопчатобумажная занавеска, натянутая между грузовиками. А за ним были и «кулисы». Именно на этих представлениях, зачастую перед неискушенными и неусидчивыми крестьянами, Рудольф научился завладевать вниманием публики.
Не обходилось, конечно, и без обидных курьезов. «Самым смешным… и в то же время самым мучительным» стало его появление – практически «полуголым» – перед суровыми и циничными железнодорожными рабочими со своими семьями. Специально для матросского танца мальчику заказали синие шерстяные штаны – плотно скроенные, с застежками на бедрах. Но пошить их к сроку не успели, и Рудольфу пришлось надеть штаны, принадлежавшие другому танцору, который был и выше, и шире его. Костюмерша наскоро подогнала их по длине и сузила, скрепив булавками. Не успел Рудольф сделать и несколько первых па, как булавки вылетели, и штаны соскользнули вниз, до лодыжек. Мальчик в ужасе выскочил за кулисы. Костюмерша снова скрепила его костюм булавками, но через несколько минут после повторного выхода на сцену штаны опять упали. Большинство детей пятнадцати лет тут же бы сдались. Но Рудольф «был упрям как осел». Он умолил организаторов дать ему еще один шанс (подобную настойчивость он проявлял и в дальнейшем). Его третий выход на сцену сопровождался барабанной дробью и водевильным объявлением конферансье с многочисленными раскатистыми «р»: «Товарррищ Рррудольф Нуреев обещает вести себя как следует и больше не выкидывать никаких фокусов». На этот раз штаны удержались на бедрах, но зато ленты на шесте настолько пропитались пылью и грязью, что отказались раскручиваться и обвились вокруг горемычного танцора, лишив его возможности пошевелить рукой или ногой.
В тот месяц, когда Рудольфу исполнилось пятнадцать, от кровоизлияния в мозг умер Сталин. Тело советского лидера было выставлено для прощания в Москве на четыре дня, и в последний из них пять сотен человек задохнулись или были затоптаны насмерть в давке – закономерный, хоть и трагичный финал тридцатилетнего царства террора. Но для юного Нуреева самым знаменательным событием 1953 года стало открытие в Уфимском театре первой балетной студии. По рекомендации Войтович его туда приняли. Должно быть, Рудольфу тогда казалось, будто он шагнул в мир грез и фантазий своего детства. Пробил час, и он не только стал делить гримерную Уфимского балета с танцовщиками и наблюдать за их работой на тренировках, но и вышел вместе с ними на сцену – ту самую, которую он впервые увидел восемь лет назад и которая показалась ему тогда далекой, почти нереальной мечтой. Узнав, что труппе требовались статисты, Рудольф предложил в этом качестве себя и в скором времени переиграл все мыслимые выходные роли, от пажа до оруженосца. За это ему даже платили небольшое жалованье. С той поры Рудольф никогда не зарабатывал себе на жизнь каким-либо иным способом, кроме танца[34].
Теперь вся жизнь Рудольфа вертелась вокруг театра. Тренинги в балетном классе проходили до двенадцати часов, затем следовали дневные репетиции и, наконец, спектакли. (Такое повседневное расписание – класс, репетиция, выступление – останется для Нуреева неизменным на протяжении последующих тридцати девяти лет, где бы он ни оказывался – в Уфе, Ленинграде, Лондоне, Нью-Йорке или Париже.) Столь напряженный распорядок дня и желание родителей, настаивавших на том, чтобы он не бросал учебу, побудили Рудольфа перевестись в школу рабочей молодежи с более свободным посещением занятий. Сохранилось его заявление о переводе, написанное на имя директора школы и безапелляционностью напоминавшее скорее требование, чем прошение: «В силу того, что я работаю каждый день, посещать среднюю школу № 2 я больше не смогу». В те вечера, когда Рудольф не был задействован в спектакле, он пробирался в театр вместе с Альбертом, чтобы лишний раз его посмотреть[35]. Подобно матери, которая однажды под Новый год незаметно провела его на «Журавлиную песнь», Рудольф отлично знал, как проскользнуть через служебный вход незамеченным. А за кулисами они с Альбертом ребячливо качались на канатах, подражая Тарзану.
Альберт был единственным мальчиком из Дворца пионеров, который последовал за Рудольфом в новую балетную студию. Во Дворце пионеров – местном общественном клубе – собиралась самая разная молодежь. Но в нем недоставало той торжественной атмосферы целеустремленности, которой Рудольф наслаждался в балетной студии. За пианино во время занятий сидела все та же экспансивная Воронина. А вот с Войтович Рудольфу не так повезло: она занималась не с учениками, а с артистами Уфимского балета. В балетной студии преподавала Загида Нуриевна Бахтиярова, также выпускница Уфимского балета.
Но таких близких и теплых отношений, как с Войтович, у Рудольфа с ней не сложилось.
Не имея возможности вырваться из дома, пока отец не уйдет на работу, он часто опаздывал на занятия, начинавшиеся в восемь утра. От его одежды пахло потом, а растрепавшиеся на бегу волосы придавали ему еще более неряшливый вид. Все это сильно раздражало Бахтиярову. Суровая и требовавшая беспрекословного послушания, она расценивала опоздания Рудольфа как проявление недисциплинированности и в наказание нередко заставляла его тренироваться в коридоре. Бахтиярова видела, что он талантлив, и все равно распекала его на глазах у всех. Рудольф вступал с ней в пререкания, на что не осмеливался больше никто из учеников. «Он считал, что у нее не было оснований на него кричать, – рассказывала партнерша Рудольфа по классу, Памира Сулейманова. – Мы, татары, можем даже в драку полезть, если кто-то на нас закричит». Впрочем, однажды Бахтияровой удалось так запугать Рудольфа, что он прикусил язык (редкий случай, следует заметить!). Услышав, как он пробормотал про нее какую-то гадость, учительница не удержалась и пригрозила отправить его в тюрьму для подростков-правонарушителей. Но после класса она призналась Рудольфу, что «строга только с теми, у кого есть будущее».
В отличие от других студийцев, бравших в день по одному уроку, Рудольф занимался в трех классах. После занятия у Бахтияровой он присоединялся к танцовщикам кордебалета, а потом – к солистам. Ему удалось многому научиться, наблюдая за уфимскими танцовщиками и повторяя их движения. А образцом для подражания для него стал Яков Лифшиц, выпускник Ленинградского училища и солист уфимской труппы. Изящная пластика его тела и безупречные прыжки восхищали Рудольфа, и он много работал, чтобы добиться того же.
Даже в перерывах между классами Рудольф, Альберт и Памира продолжали упражняться, оттачивая свои вращения и прыжки, но только Рудольф вносил в эти занятия дух соперничества. Он никогда не тратил время на то, что давалось ему легко, а сосредотачивался на том, что у него не получалось. И такому принципу в тренинге он следовал всегда, даже в конце карьеры. Рудольф лучше всего исполнял пируэт, а у Альберта был выше прыжок. Друзья были одного роста, и для юного Нуреева это значило только одно: физические данные для того, чтобы прыгать так же высоко, как это делал Альберт, у него имелись, просто он еще не наработал соответствующий уровень владения прыжком. И Рудольф совершенствовал его изо дня в день с таким яростным усердием, что оно врезалось в память его товарищей на многие годы. «Он не оставлял попыток до тех пор, пока не добивался, чего хотел», – рассказывал Альберт. «Иди посмотри на меня!» – кричал Рудольф Памире, приняв наиболее точную, по его мнению, позу. С ее слов, «он хотел, чтобы кто-то его оцепил, подтвердил, что он действительно чего-то стоил». А популярной певице Уфимской оперы запомнилось другое. Придя однажды утром в театр, она увидела у входа Рудольфа, «сгоравшего от нетерпения приступить к тренингу». «Когда я приходила в театр, он уже был в репетиционном костюме. Я часто заставала его сидящим у входа и поджидавшим кого-то. А может быть, он просто наблюдал. Останавливаясь, он всегда ставил ноги в третью позицию. А при ходьбе старался сохранять величавую осанку, как будто находился на сцене».
Пока Рудольф и Альберт посвящали все силы и время танцу, остальные ребята начали поглядывать на девочек и вести себя так, как, по их мнению, подобало взрослевшим подросткам: курили на улице за углом, играли в «бутылочку», назначали свидания. По заверениям тех, кто знал Рудольфа в юности, он ни в чем таком замечен не был. Но это не значит, что он не испытывал пробуждения своей сексуальной энергии. Хотя наверняка еще не сознавал свою нетрадиционную сексуальную ориентацию. Друзья детства узнали о его гомосексуализме много позже. По свидетельству Альберта, Рудольф тогда не проявлял ни малейшего романтического интереса ни к женщинам, ни к мужчинам, и они никогда с ним не разговаривали о сексе. Но в то время мало кто открыто говорил о сексе. И, скорее всего, Рудольф просто тщательно скрывал свои сексуальные желания. Так что соседка Аза Кучумова искренне думала, будто он «не ходил на свидания, потому что интересовался только танцем».
Но интерес к своему телу Рудольф все-таки проявлял. За неимением отдельной комнаты и даже постели, он не мог уединиться дома. А вот вне его стен возможность улучить удобный момент имелась – хотя бы в дворовой уборной. Позже Рудольф рассказал одному из приятелей, как занимался там мастурбацией и вдруг услышал снаружи шаги. Выглянув в щель, он увидел приближающегося отца. Под его нетерпеливый стук в дверь юноша довел дело до конца и издал удовлетворенный стон, чтобы отец понял, чем он занимался. «Меня не волновало, что он все слышал», – признался Рудольф приятелю.
К шестнадцати годам он заключил с отцом шаткое перемирие, главным образом потому, что начал сам зарабатывать деньги. Благодаря своей практической сметке Рудольф нашел способ получать максимальную пользу от своей причастности к Уфимскому театру оперы и балета. Он принялся обходить различные рабочие коллективы, представлялся там «артистом» и предлагал давать еженедельные уроки народного танца за двести рублей в месяц. Вскоре его предприимчивость была вознаграждена: Рудольф стал зарабатывать не меньше, чем отец. Хамет продолжал осуждать сыновнюю одержимость балетом, но был вынужден признать факт: Рудольф теперь мог прокормить себя сам. Больше попрекать сына было нечем.
Возможно, выходные роли и карманные деньги и приободрили Рудольфа, но Ленинград оставался по-прежнему далеким. Единственной возможностью туда попасть было направление в училище. Через много лет, в ответ на вопрос о его поразительной целеустремленности, Нуреев поведал о разочарованиях той поры: «Когда я понял, что создан для танца, и все мне твердили: “О, как ты талантлив”, я возражал: “Почему же тогда ничего не происходит? Почему я не могу попасть в это клятое училище? Почему должен ждать столько времени?”… А однажды в голове у меня что-то щелкнуло, и я осознал: никто не придет, не возьмет меня за руку и ничего не покажет. Я должен все это сделать сам. И до сих пор так делаю».
Только, если уж начистоту, тогда Рудольф не все сделал сам. Ему повезло с находчивой союзницей. За юношу активно хлопотала Ирина Воронина. И ей удалось убедить ряд видных уфимцев направить в Министерство культуры Башкирской республики письма – с рекомендацией рассмотреть кандидатуру Рудольфа на получение полной стипендии для учебы в Ленинградском хореографическом училище. В числе тех людей была и Зайтуна Насретдинова – прима-балерина, разжегшая своим танцем амбиции Рудольфа. Своим наметанным глазом она определила в юном Нурееве не поднаторевшего профессионала, а трудолюбивого новичка. Но, как бывшая выпускница башкирского отделения Ленинградского училища, Насретдинова прекрасно понимала, чтó может ему дать подобное обучение. «Ко мне пришел человек из нашего Министерства культуры и сказал: “Рудик Нуреев хочет поехать в Ленинград”. И я ответила ему: “Дайте ему поехать, он способный юноша”, – вспоминала через тридцать девять лет Насретдинова. Минувшие годы не лишили ее характерной балетной выправки и черноты волос под платком с “огурцами”, лишь черты лица, некогда четко очерченные, сгладились, и паутинку возрастных морщинок у глаз скрывали большие очки. – Он был начинающим танцовщиком, но в нем были видны и уверенность, и артистизм. Он выделялся на общем фоне своим огромным желанием танцевать. Работая в театре, он был очень старательным и совсем не общительным. У него не было времени на людей».
Пришла пора готовиться к выпускным школьным экзаменам. И в это время Рудольф впервые получил свою, пусть и маленькую, партию на театральных подмостках – в хореографической сцене «Польский танец»[36], поставленной Войтович для оперы Глинки «Иван Сусанин». Вместо того чтобы просто мелькать на фоне декораций, Рудольфу предстояло танцевать в кордебалете – существенное продвижение! Сон наяву! Ему, естественно, стало не до экзаменов. И он совсем не удивился, когда их провалил. Правда, говорить об этом родителям Рудольф не стал. Тем более, что – очень кстати – он получил от Уфимского балета приглашение отправиться на месяц в гастрольную поездку в Рязань, за тысячу двести километров к северо-западу от Уфы. В этой поездке шестнадцатилетний Рудольф впервые познал вкус независимости: ему не нужно было каждый день возвращаться домой. Он делил комнату с Альбертом, тоже поехавшим на гастроли (в качестве статиста). В свободное время друзья наслаждались бездельем, экскурсиями по местным достопримечательностям и новообретенным ощущением свободы. Альберт потом рассказывал: «Каждое утро мы завтракали в столовой, потом садились в троллейбус и ехали на Оку загорать и купаться. Но всегда возвращались к вечернему спектаклю. А после спектакля ужинали нашим любимым рыбным паштетом. Он был дешевый и вкусный. Мы намазывали его на хлеб, и это был весь наш ужин. Чай не пили, только простую воду. Так и жили. А еще мы сварили там вишневое варенье, чтобы привезти домой родителям. Купили сахару, вишен, и один оперный певец, живший в Уфе рядом с Рудиком, помог нам его приготовить. В своей комнате мы нашли прекрасный альбом с достопримечательностями Европы и – да простит нас хозяйка! – вырезали оттуда массу картинок и увезли их с собой. Мы испортили ее красивый альбом, и она наверняка расстроилась, обнаружив это».
Виды европейских столиц произвели на ребят магнетическое впечатление: едва дождавшись утра, они сели в Рязани на первый автобус, шедший в Москву, и пустились в четырехчасовое путешествие. По прибытии на Белорусский вокзал они сразу же направились в Кремль, а оттуда на Красную площадь. Москва показалась Рудольфу «гигантским вокзалом». Он никогда прежде не видел на улицах представителей стольких рас и народностей. Больше всего ребята жаждали побывать в Третьяковской галерее, и там они провели весь остаток дня, отказавшись от еды, чтобы сэкономить время на осмотр художественных сокровищ. А потом долго ездили в московской подземке. «Нам очень хотелось покататься в метро», – рассказывал Альберт, умудрившийся при пересадке с одной линии на другую потерять Рудольфа. На такой случай друзья условились встретиться у памятника Горькому возле Белорусского вокзала. Альберт сразу же отправился туда, и там «ждал, ждал, а Рудик все не показывался». А когда его одолела усталость, Альберт устроился на ночлег в ближайшей гостинице, воспользовавшись своим студенческим билетом для получения льгот на оплату. Следующим утром он нашел друга на вокзале. Тот клялся, что хотел добраться до вокзала накануне вечером, но поезд остановился, высадил пассажиров и дальше не поехал. И ему пришлось всю ночь идти пешком. Несмотря на его бессонную ночь, ребята целый день прогуляли по территории Кремля и огромного ГУМа, а потом помчались на вокзал, чтобы успеть на последний автобус до Рязани[37].
Той осенью Рудольфа взяли стажером в труппу Уфимского балета, и он полностью отдался тренингам. Работал «как сумасшедший, с огромной сосредоточенностью». А потом так расхрабрился, что даже спросил у Халяфа Сафиуллина, солиста театра и постановщика некоторых балетных спектаклей, не собирается ли тот задействовать его в новом балете. На что Сафиуллин вежливо ответил: «Ты еще молод, мой дорогой. У тебя впереди масса времени». Рудольф продолжал заниматься у Бахтияровой, но теперь ему разрешили еще брать уроки у балетмейстера труппы Виктора Пяри и у своей старой наставницы Войтович, которая тоже репетировала все постановки труппы. Но Рудольф по-прежнему работал «изнутри»: его стиль зиждился не на уверенной и отточенной технике, а на врожденном чувстве танца вкупе со способностью воспроизводить все увиденные движения.
По словам Альберта, даже такого незначительного продвижения в театре Рудольфу оказалось достаточно для того, чтобы заважничать. Еще больше он задрал нос после того, как узнал о предварительном одобрении Министерством культуры его кандидатуры на получение стипендии для обучения в Ленинграде. Но для этого Рудольфу предстояло преодолеть еще один барьер – пройти просмотр. Рудольф не знал, что поначалу его заявление было отвергнуто. По свидетельству Зайтуны Насретдиновой, начальство решило, что он перерос возраст, подходивший для обучения в Ленинграде. В училище редко принимали мальчиков старше четырнадцати лет, а Рудольфу уже исполнилось семнадцать. Только после настойчивого ходатайствования в Москве башкирского Министерства культуры, задействовавшего все свои давние связи с Ленинградским училищем, Москва согласилась удовлетворить заявку Нуреева – «в виде исключения».
Через несколько месяцев директор театра предложил Рудольфу присоединиться к балетной труппе в качестве штатного танцовщика. Подобное приглашение означало немалую честь и могло стать началом его карьеры на уфимской сцене. Но единственной мечтой Рудольфа был Ленинград, и он отказался от контракта.
В театральной среде ходит немало легенд о «счастливом случае» – судьбоносном мгновении, когда еще не известный артист внезапно оказывается в центре внимания. Для Рудольфа такой миг наступил сразу же после его отказа от работы в Уфимском балете. Как раз тогда в Башкирии проводился отбор для участия в важном мероприятии – декаде башкирской литературы и искусства, проходившей в мае в Москве. Наступил день, когда в театр из Министерства культуры прибыла комиссия по отбору. Но почему-то на просмотр не явился один из солистов. Артистам предстояло танцевать «Журавлиную песнь», и этот солист исполнял партию одного из джигитов с шестом. Просмотр задерживался.
Тогда на сцену вышел директор. Созвав всех артистов и объяснив им ситуацию, он спросил: «Кто-нибудь сможет станцевать эту партию вместо него?»
Рудольф, который всегда сидел в зале, если ему не надо было появляться на сцене, знал репертуар труппы наизусть. Каждый балет буквально отпечатался в его памяти, и особенно «Журавлиная песнь». Он сразу же поднял руку и после короткой беседы и репетиции с Виктором Пяри получил партию. После того выступления поездка в Москву была ему обеспечена.
Впоследствии Нуреев признавался: «То, что я чувствовал, танцуя в те первые дни, вероятно, знакомо канатоходцу: уверенность, что достигнешь дальнего конца натянутого каната, и возбуждение от потенциальной опасности».
Участие в башкирской декаде сулило Рудольфу возможность показать себя в роли солиста педагогам и танцовщикам всей страны. В фестивальной программе его имя впервые стояло отдельной строкой. Но во время репетиции в Москве слишком усердный «канатоходец» неудачно приземлился после пируэта, растянул пальцы и был вынужден пропустить выступление на открытии 28 мая 1955 года. Нога так распухла, что не влезала в балетные туфли, и Рудольфу ничего другого не оставалось, как пропускать тренировки и ждать, пока она заживет.
Рудольф не преминул воспользоваться своим вынужденным отдыхом, чтобы посмотреть в Москве то, чего он не успел увидеть в свою первую поездку в столицу. Артистов из Уфы разместили в гостинице «Европейская», неподалеку от Большого театра, и обязали держаться вместе. Рудольф ходил с группой только три дня, а потом стал посещать музеи и театры по своему выбору. Участникам фестиваля обеспечивался свободный доступ в большинство московских театров, и Рудольф, по свидетельству Памиры Сулеймановой, смотрел по три представления в день. Однажды вечером уфимские танцовщики отправились на концерт; на входе в театр Рудольф откололся от группы и устремился прямо к оркестру, хотя билеты у всех были на балкон. Взглянув со своих мест вниз, уфимцы увидели Рудольфа, сидящего у самой сцены. Положив ногу на ногу, он держался как ни в чем не бывало, словно сидел не на чужом, а на своем месте. Этот небольшой в современном восприятии проступок показался уфимцам неслыханной дерзостью. Они заволновались, «как бы парня не турнули контролеры, но те так и не подошли к нему». Удивило уфимцев и то, как легко Рудольф освоился в Москве; многие из них побаивались этого большого и людного города, его широких и длинных проспектов. «Он взял меня за руку, провел в метро и помог сесть в поезд, чтобы я попала на репетицию», – вспоминала Памира Сулейманова.
Рудольф благополучно восстановился и через неделю дебютировал на декаде в качестве солиста в «Журавлиной песни». По свидетельству звезды труппы Зайтуны Насретдиновой, стяжавшей львиную долю похвал, справился Рудольф великолепно. На самом деле мастерство труппы прославило Уфимский балет. Газета «Правда» после фестиваля констатировала, что башкирский балет можно поставить на третье место в стране после московского и ленинградского.
Однако Рудольф не желал довольствоваться одним удачным выступлением. Он жаждал большего. Ведь на таких показах представители лучших балетных школ страны высматривали новые таланты для пополнения своих коллективов. Зная это, Рудольф надеялся привлечь их внимание еще до официального просмотра для зачисления в Ленинградское училище. Халяф Сафиуллин ошибался, полагая, будто у него в запасе была масса времени! Рудольф прекрасно сознавал: поступать в Ленинградское училище в семнадцать лет уже действительно поздно. И времени на то, чтобы вырваться из Уфы, у него оставалось совсем мало. Увы, вопреки ожиданиям Рудольфа, к нему никто не подходил. И тогда он сделал то, до чего никто в труппе не додумался: он сам отправился на поиски. Рудольф решил представиться присутствовавшим на фестивале стажерам балетной труппы Кировского театра – в недалеком прошлом башкирским танцовщикам, и уговорить их представить его, в свою очередь, педагогам. Его расчет оправдался.
Уроженец Уфы Ильдус Хабиров, закончивший в том году Ленинградское хореографическое училище, рассказывал: «На декаде он подошел ко мне и попросил представить его кому-нибудь из моих педагогов, которые сопровождали нашу группу из Ленинграда. Просьба была необычная, но меня тронула его настойчивость. Да и приятно мне стало от того, что еще кто-то из Уфы захотел учиться в Ленинградском училище. Двое моих педагогов согласились с ним встретиться. В гостиничном номере «Европейской» они посмотрели, как он танцует, и сказали: «Вам не нужен просмотр, в сентябре приезжайте в училище». Рудольф очень обрадовался и поблагодарил меня за помощь».
В то же самое время Ирина Воронина, приехавшая в Москву в качестве аккомпаниатора Уфимского балета, уговорила знаменитого педагога Большого театра Асафа Мессерера посмотреть, не подойдет ли Рудольф для Хореографического училища ГАБТ. Мессерер, бывший танцовщик Большого, разрешил Рудольфу присутствовать на утреннем занятии в его классе усовершенствования артистов, который регулярно посещала Галина Уланова, самая известная в то время русская балерина[38].
Мессерер пообещал Рудольфу, что посмотрит его в конце занятия. Нуреев с молчаливым волнением дожидался момента, когда тоже будет танцевать перед Мессерером. Как вдруг Мессерера куда-то вызвали по срочному делу. Не представляя, когда он вернется, Рудольф прождал его целый день; и чем больше проходило времени, тем сильнее менялось его настроение. Под конец дня тревожное ожидание сменилось отчаянием. Он «готов был уже разрыдаться». Однако на следующий день Рудольф снова пришел в класс Мессерера. Только для того, чтобы узнать, что его посмотрит другой педагог, потому что Мессерер опять куда-то уехал. Просмотр прошел успешно, педагог заверил Рудольфа, что его могут принять в Московское училище. Причем сразу в восьмой класс! Рудольфу это показалось чудом.
Да только имелась одна загвоздка. В отличие от Ленинградского училища, в Московском не было ни общежития, ни стипендии для студентов из дальних республик. А это означало, что Рудольфу пришлось бы жить в столице на собственные средства и самому оплачивать жилье и питание. Такой возможности у него не было. Оставался единственный вариант.
«Я покончил с Уфой. Еду учиться в Ленинград», – объявил Рудольф Памире Сулеймановой сразу же по возвращении в Уфу. Памира тоже ожидала стипендии для обучения в Ленинграде. Решив, что ее не приняли, она расплакалась. Памира не знала, что Нуреев еще не получил от Министерства культуры финального одобрения. Просто он сам был уверен, что педагоги, увидевшие, на что он способен, порекомендуют его принять. В своих мемуарах Нуреев упрощает течение событий. По его версии, он отправился в Ленинград прямо из Москвы, даже не заехав домой. Но на самом деле Рудольф не только вернулся тем летом в Уфу, но и съездил в конце июля с Уфимским балетом на гастроли в Пензу. Хамет с Фаридой провожали его на вокзале, и, по свидетельству одного из бывших танцовщиков труппы, Фарида плакала, прощаясь с сыном. Словно чуяло материнское сердце…
Именно из Пензы Рудольф уехал в Ленинград, с пересадкой в Москве. Скорый поезд домчал бы его до вожделенного города за восемь часов. Но Рудольф по ошибке сел в пассажирский поезд, набитый колхозниками. А он тащился шестнадцать часов! И все это время Рудольф простоял в коридоре, потому что в вагоне не оказалось ни одного свободного места. Но, как бы там ни было, через шестнадцать часов после отъезда из Москвы и спустя десять лет после его первого посещения Уфимского театра глазам Нуреева, наконец, предстал город, существовавший раньше только в его воображении. «…В небе низко висели огромные черные тучи. Совершенно уверенный, что надвигается страшная гроза, я закутался в свой тяжелый дождевик… Помню, что в этом дождевике я чувствовал себя одиноким, потерянным и совершенно не готовым выйти в залитый ярким солнечным светом город. Гнетущие облака, оказывается, висели только над промышленными пригородами, где они не исчезают круглый год. Однако, как провинциал, я не имел об этом никакого понятия…»
Рудольф сразу же помчался на улицу Зодчего Росси – «святилище ежедневного труда, звено в неразрывной цепи, колыбель творческих поисков», как называла ее Тамара Карсавина, звезда «Русских сезонов» Сергея Дягилева[39]. И не случайно. Ведь именно на этой улице расположено Ленинградское хореографическое училище, «неразрывную цепь» которого составили блистательные выпускники, сыгравшие выдающуюся роль в истории балета: Павлова, Нижинский, Баланчин, а позже Нуреев, Макарова, Барышников.
Прибежав туда, Рудольф не увидел ни одного танцовщика; там были только рабочие, уборщики и маляры. В преддверии осеннего семестра в училище вовсю шел ремонт. Рудольф приехал за неделю до начала нового учебного года.
«Я хотел бы поговорить с товарищем Шелковым», – заявил он первому попавшемуся в коридоре мальчику. Валентин Шелков был директором училища.
«Я – Шелков, что вам нужно?» – откликнулся стоявший рядом мужчина, удивленный дерзостью взъерошенного паренька.
«А я – Рудольф Нуреев, артист Уфимской оперы. Я хочу здесь учиться», – ответил юноша словами, которые репетировал десять лет.
Вызывающий ответ Рудольфа не покоробил Шелкова.
Он лишь улыбнулся и спокойно объяснил рвавшемуся в бой новобранцу, что тот явился слишком рано, что ему следует прийти 25 августа и для начала сдать экзамен. Шелкову было знакомо имя Нуреева. Абдурахман Кумысников, один из педагогов, присутствовавших на декаде, выполнил свое обещание и рекомендовал Рудольфа. И 2 июля 1955 года сам Шелков направил официальный запрос министру культуры Башкирии: «Во время башкирской декады в Москве педагог Ленинградского хореографического училища А. Л. Кумысников проэкзаменовал юного артиста Башкирского театра оперы и балета Рудольфа Нуреева (16 лет), продемонстрировавшего полную профессиональную пригодность для обучения в Ленинградском хореографическом училище. Просим Вас ходатайствовать в Министерстве культуры СССР о направлении его к нам на учебу и о назначении ему государственной стипендии, а также выделении места в общежитии».
Однако Рудольфу предстояло пройти заключительный отбор. И, с нетерпением ожидая открытия легендарного училища, чьи двери так долго оставались для него закрытыми, он знакомился с Ленинградом.